Читать книгу "Коллекция «Romantic»  - Шарлотта Ульрих"

* * *

Шесть часов на поезде, и я дома. Было уже утро, когда приехала. Добравшись до подушки, я уткнулась в нее и заплакала. Всегда казалось, плакать наедине с собой — крайне глупо, ведь и без слез осознаешь, что происходит, а значит, не нуждаешься во внешних проявлениях, но слезы текли сами собой, а я до сих пор не понимала их причины. Разве больно от того, что Костик с Дашкой? Разве не переживала вещи и похуже?

Спать не получалось, хотела занять себя — не помогало. Стоило отвлечься на секунду, и слезы текли с новой силой. Кто бы знал, что их может быть так много?

Днем позвонила Сереге:

— Где твой парень? — легко спросил он.

— Он меня бросил, — так же легко ответила я.

— Он придурок?

— Нет… — я задумалась, что Костик никак не может быть придурком, он же из одаренных.

— А, по-моему, придурок, раз бросил такую девушку.

Стало приятно.

— А ты что делал?

— Ну, встречался ещё с одной, — покаялся Серега. — Ничего не получилось.

Мы снова болтали, становилось легче, боль уходила куда-то за задний план, хотя периодически просила Серегу подождать, уходила в другую комнату, где выливала накопившиеся слезы.

— Так ты посмотрела мою фотографию? — вернулся Серега к тому, на чем закончил два месяца назад.

— Посмотрела. Крутой… Так, значит, у тебя все-таки висят плакаты в комнате.

— Какие плакаты? А-а-а… Это я из журналов вырвал. А что?

— Просто… Почему-то всегда казалось, что у парней висят плакаты с… э-э-э… рок-музыкантами.

С Любой и Дашкой я больше не разговаривала. В понедельник в школу они заявились злые, якобы тащили цветы из города на Последний звонок и устали, ещё хотели мне вину навязать, будто не помогала. Я им не ответила, отошла в сторону и, несмотря на попытки Любы возобновить отношения, до самого окончания школы не говорила.

Папа спрашивал маму, зачем столько времени я сижу на телефоне, да еще не понять с кем. Мама отвечала:

— Он лечит ей душу.

И я тоже задавалась вопросом. Почему мне душу ШПАНА лечит?

Каждый день Серега признавался мне в новых грехах. Он наглый: недавно расписывал стены, поймали с маркером в руках, так вывернулся, сказав, что не он. Он спорит с учителями: всегда доказывает свою правоту, а одну «училку» аж довел до истерики. Он драчливый, за что его прозвали «мелким терминатором», потому что никому спуску не дает. Каждое такое признание Серега заканчивал глубокомысленным изречением:

— Ну, а я? Что я могу сказать? Ответ: я могу промолчать.

«Лечение» происходило странно, с одной стороны, мне становилось легче, с другой, я начинала испытывать раздражение. Серёга утверждал, что понимает меня лучше всех на свете, что мы практически одно и то же, вернее, я гораздо проще.

— То, что ты любишь быть одна, это вполне понятно! — говорил он. — Меня, вот, к примеру, вообще никто не знает, хотя друзей хватает. Ведь, в самом деле, кто может догадаться, кто я такой, что у меня внутри и вообще, о чем я думаю.

Иногда слушать Серегу было пыткой, я клала трубку на колени, ожидая окончания его монологов, лишь изредка прикладывая ее к уху, чтобы понять, о чем речь:

— …Мужик, который нас возил, оказался прикольным челом, ездил по городу под сто, я подумал, тоже так хочу…

Рано…

— … мы вылезали из своих комнат и доставали весь пятый этаж, а, может, и не только пятый. Пацаны называли меня…

Рано…

— … Да, я тебя удивил, но кто-то сказал, что я удивительный человек или удивляющий…

— … И чего я такой хороший стал: у меня плохое настроение, а никому не хочется в морду дать…

— … Чем больше говорю с тобой по телефону, тем больше хочу тебя увидеть, ты для меня как родная. Вообще, кажется, что мы друг друга можем понять с полуслова.

Я до того обнаглела, что стала читать ему стихи. Да какие! Серебряный век! Ахматова, Цветаева, Гиппиус, Блок, Бродский… Не заморачивалась, понимает Серега или нет…

Как белый камень в глубине колодца, Лежит во мне одно воспоминанье. Я не могу и не хочу бороться: Оно — веселье и оно — страданье.[40]

Серёга, в ответ, тоже читал мне стихи, но собственного сочинения:

Жизнь — это дерьмо, Да, жизнь — это дерьмо, Она бессмысленна, бесцельна, Она не стоит ничего.

Ты добиваешься чего-то, Но всему придет конец, И ты живешь лишь для того, Чтобы потом умереть.

В школе прошел Последний звонок, учеба закончилась, и я поехала на дачу, готовиться к экзаменам. Там всё было по-прежнему: печка, деревянный потолок, солнце, встающее в перпендикуляр к стене ровно в девять утра, кровать и большие окна. Я проснулась в блаженстве, видимо, потому что в пятнадцать лет обдумала там столько счастливых мыслей, что, казалось, до сих пор потолки и стены продолжали их излучать.

Весь день я ждала кошку как символ лета, обычно она появлялась словно из ниоткуда, а тут… не пришла. Не то чтобы это сильно расстроило, я поднялась на второй этаж и, обложившись учебниками и билетами по предстоящему экзамену, вдруг вспомнила, что снилось ночью. Громов! На том же выпускном в ШОДе, только во сне он был не холодным, как там, а весь полный еле скрываемой нежности. Интересовался, куда уезжаю, просил адрес и вытаскивал из моего нагрудного кармана солнечные очки, чтобы иметь возможность ко мне прикоснуться. Я усмехнулась… Но мысли уже перенеслись к настоящему выпускному… к Дашке, Костику, тому же Громову, Антону… и затем… к Гере…

Его взгляд был настолько выразителен! Будто он меня еще любит… Но стоп! Почему у МЕНЯ пропал голос? Такого НИКОГДА не случалось!

Память переходила на более ранние моменты. Олимпиада… Я четко помнила, как Гера подпрыгивал на кресле в актовом зале, чтобы увидеть меня на сцене, его настойчивость поражала, а до этого, в январе, Люба сообщила, что он, как только я ушла с Костиком, сел где-то у стены и не сходил с места, не шевелясь и никого не замечая. Вдруг чувства охватили меня, я ощутила что-то сильное… слишком сильное!!!

Боже! Что это получается? Все это время любила ЕГО??? ПРАВДА? Я посмотрела на разложенные учебники. Но чтобы увидеть его СНОВА, мне нужно сначала сдать экзамены ЗДЕСЬ, потом поступить в институт ТАМ, проучиться полгода, сдать сессию и только ПОСЛЕ!.. Что это за издевательство? Раньше нельзя было догадаться? Это же не раньше февраля! А сейчас — май!

В этом заново рожденном чувстве к Гере было что-то странное, словно наваждение, но, по сравнению с предыдущими разами, усилившееся в десяток, нет, в сотню раз! Я не очень верила в него, ведь все наваждения ранее, сколь сильными бы ни были, проходили, хотя возвращались вновь. Я не знала, чему верить, нормальной жизни или им, но когда они властвовали надо мной, то убеждали, что любовь эта настоящая, и я ОБЯЗАТЕЛЬНО должна вернуться…